Без голоса и логоса: как меняется демократия

Философ Джейкоб Хауленд размышляет о том, почему политика перестает быть местом для дискуссий
Последние несколько лет ученые предупреждают о том, что по вине человека началось массовое вымирание животных, в основном речь идет о наземных позвоночных. Но есть еще один вид, о котором не упоминается, но чьей естественной среде обитания – публичному пространству – угрожает разрушение. Это homo politicus.
Аристотель в "Политике" пишет, что по природе своей человек не только животное социальное, – которое находит себе пару, создает семью и домашнее хозяйство, объединяется в более крупные сообщества ради лучшей жизни, – но и животное политическое. У других животных есть голос [phonē], служащий для выражения удовольствия или боли, – вспомните довольное мурлыканье кошки или скуление собаки, которой наступили на лапу. Но только у людей есть логос – слово, означающее одновременно "речь" и "разум".
Речь, согласно Аристотелю, "служит для выявления полезного и вредного, а также справедливого и несправедливого. Это присуще человеку как единственному среди животных, кто способен различать добро и зло, справедливость и несправедливость, и другие вещи [подобного толка], партнерство в которых и составляет основу семьи и политической общности".
Политика раскрывается в обдумывании и обсуждении. Это касается и совместного определения, что полезно и что вредно, что хорошо и что плохо, как это приобретать, избегать, справедливо распределять. А поскольку обдумывание и убеждение – в отличие от силы и принуждения – реализуют высший человеческий потенциал разума и стремления к истине, они являются неотъемлемой частью хорошей жизни.
Беглый взгляд на то, что сегодня называется политикой, показывает, насколько далеко мы ушли от аристотелевского стандарта. Основное пространство общественной жизни стало местом не для размышлений и дискуссий, а для выражения эмоций – не слушать, а перебивать, не обсуждать спорные вопросы, а обвинять и оскорблять. На выступающих кричат и гонят с трибуны. Трайбализм стер границы между речью и насилием, а дискуссии часто сводятся не к убеждению, а к запугиванию. Люди научились защищать себя ложью и утаиванием собственных взглядов.
Подобное развитие событий имеет свой исторический прецедент в фашистских и коммунистических режимах 20-го века, и это не внушает оптимизма. В своих мемуарах "Оставленная надежда" жена репрессированного поэта Осипа Мандельштама убедительно показывает разрушение мысли, разума и речи: "Ничего нельзя предсказать с определенностью: люди могут вообще разучиться читать, а книги рассыплются в прах. Мы можем перестать разговаривать друг с другом и общаться только с помощью позывных или леденящих кровь боевых кличей. Иногда мне кажется, мы к этому идем. В конце концов, мы научились говорить на лживом кодовом языке, прячущем подлинные мысли. Наши потомки расплачиваются за это повсеместной утратой способности к членораздельной речи, заменяя ее нечеловеческими криками, подобно болельщикам на футбольном поле".
Описанное Надеждой Мандельштам вырождение речи в голоса животных – вой толпы, переживающей боль или удовольствие, – это ее собственный опыт. Вместе с Осипом во время гражданской войны они были свидетелями, как такая толпа растерзала женщину.
Причин исчезновения политического логоса много. Очевидно, что виноваты социальные сети, создавшие герметичные идеологические эхо-камеры, виновато и усиление государственного контроля над экономикой и политикой. Но такова и природа человека, испытывающая сильное давление современности. Аристотель в первой строке "Метафизики" пишет, что "все люди по своей природе стремятся к знанию". Это выглядит правдой, но с оговоркой: одним истина нужнее, чем другим, а большинство людей хотят избежать остракизма и сохранить политес не меньше, чем познавать.
И технологии лишь усугубляют болезнь, которой подвержены все демократии. Они со времен Сократа и по сей день страдают от тирании общественного мнения – тирании, которая "не касаясь тела, проникает сразу в душу". Как отмечает Алексис де Токвиль в трактате "Демократия в Америке": "Правитель больше не говорит: думай, как я, или умрешь. Он говорит: ты волен думать иначе, чем я, ты можешь сохранить свою жизнь, имущество и всё остальное, но с этого дня ты чужой среди нас… Когда ты приблизишься к своим собратьям, они будут сторониться тебя, как нечистого существа, и даже те, кто верит в твою невиновность, отвернутся от тебя, иначе и они будут изгнаны. Иди с миром. Я сохраняю тебе жизнь, но она хуже смерти".
Соответствие вкусам и мнениям не выглядит такой уж большой проблемой, когда общество разделено на враждебные лагеря, как это происходит сегодня. Но цена членства в этих лагерях – отказ от собственных суждений. Общественное пространство больше не является гостеприимным для активной, но мирной политики. Оно стало полем конфликта, где агрессивные стада спешат сцепиться рогами.
Увядание индивидуальных мыслительных способностей имеет и другое следствие. Оно делает речь глупой и значительное усиливает несерьезность общественной жизни. Сёрен Кьеркегор в свою книгу "Или – или" (1843) включил такую апокалиптическую притчу: "В театре за сценой случился пожар. Клоун вышел, чтобы рассказать об этом публике. Люди подумали, что это шутка, и зааплодировали. Он повторил еще раз – публике стало еще веселее. Я думаю, именно так мир и будет разрушен – под всеобщее веселье умников и остряков, думающих, что всё это шутка".
Платон тоже сравнивал общественную жизнь с театром. Афинскую демократию он описывал как "жалкую театрократию", где власть находится в руках зрителей, надеющихся развлечься. Но Кьеркегор развивает аналогию дальше. Управление общественной жизнью теперь в руках клоунов, которые устраивают шоу для писак и ученых мужей. Эти "умники и остряки", аплодирующие и смеющиеся, не интересуются тем, что происходит на периферии – за пределами залитого светом манежа. И всё же именно там, в глубинке, рушатся или сохраняются основы цивилизации.
Все упомянутые факторы – социальные сети, тирания общественного мнения, легкомысленные политики и политкомментаторы – обесценивают политику, подавляя рост и созревание индивидуального интеллекта. И всё это способствует выхолащиванию общественной жизни.
Гете как-то заметил о Шекспире: "Говорят, он очень хорошо изобразил римлян. Я так не думаю, они все законченные англичане, но, конечно, они мужчины, мужчины от головы до пят, и римская тога им идет". Кто сегодня мог бы надеть этот величественный наряд, кроме как в комедии? Он подходит Блуто из фильма "Зверинец" – не вполне здоровому и немногословному персонажу Джона Белуши, участвовавшему в римской вечеринке, а позже ставшему сенатором США. Но сейчас в кампусах нет даже Блуто. А мальчики из студенческого общества носят юбки.
Вините в этом пуритан, которые правят нами. Нами управляют суровые классные руководители, педантичные моралисты, лишенные политической рассудительности и полные решимости сделать из нас хороших мальчиков и девочек. И, к нашему стыду, мы съеживаемся перед ними, как испуганные дети.
Токвиль предвидел это. Он пытался найти определение для "ига, которое угрожает демократии", и описал его как деспотизм, лишающий духа. Он "походил бы на родительскую власть, если бы, подобно отцу, старался подготовить своих подопечных к взрослой жизни, но, напротив, он старается лишь удержать их в вечном детстве". Государство "с радостью работает ради их счастья, но хочет быть его единственным агентом и судьей". Оно обеспечивает, облегчает, направляет и управляет практически всеми элементами общественной жизни. Так почему бы ему "полностью не освободить людей от необходимости думать и вообще заботиться о своей жизни"?
Токвиль понимал, что при таком деспотизме прежним гражданам останется лишь развлекаться. Когда рост наших высших способностей тормозится, а политические мышцы атрофируются из-за неиспользования, на что мы еще годны, кроме одинокого солипсизма личных увеселений? Размышляя о вымирании политического животного, думаю, Кьеркегор был прав. Конец света будут сопровождать не взрывы и стоны, а глупый хохот.